Read through the most famous quotes by topic #criticism
Shakespeare's plays do not present easy solutions. The audience has to decide for itself. King Lear is perhaps the most disturbing in this respect. One of the key words of the whole play is 'Nothing'. When King Lear's daughter Cordelia announces that she can say 'Nothing' about her love for her father, the ties of family love fall apart, taking the king from the height of power to the limits of endurance, reduced to 'nothing' but 'a poor bare forked animal'. Here, instead of 'readiness' to accept any challenge, the young Edgar says 'Ripeness is all'. This is a maturity that comes of learning from experience. But, just as the audience begins to see hope in a desperate and violent situation, it learns that things can always get worse: Who is't can say 'I am at the worst?' … The worst is not So long as we can say 'This is the worst.' Shakespeare is exploring and redefining the geography of the human soul, taking his characters and his audience further than any other writer into the depths of human behaviour. The range of his plays covers all the 'form and pressure' of mankind in the modern world. They move from politics to family, from social to personal, from public to private. He imposed no fixed moral, no unalterable code of behaviour. That would come to English society many years after Shakespeare's death, and after the tragic hypothesis of Hamlet was fulfilled in 1649, when the people killed the King and replaced his rule with the Commonwealth. Some critics argue that Shakespeare supported the monarchy and set himself against any revolutionary tendencies. Certainly he is on the side of order and harmony, and his writing reflects a monarchic context rather than the more republican context which replaced the monarchy after 1649. It would be fanciful to see Shakespeare as foretelling the decline of the Stuart monarchy. He was not a political commentator. Rather, he was a psychologically acute observer of humanity who had a unique ability to portray his observations, explorations, and insights in dramatic form, in the richest and most exciting language ever used in the English theatre. ↗
As Luxenberg's work has only recently been published we must await its scholarly assessment before we can pass any judgements. But if his analysis is correct then suicide bombers, or rather prospective martyrs, would do well to abandon their culture of death, and instead concentrate on getting laid 72 times in this world, unless of course they would really prefer chilled or white raisins, according to their taste, in the next. ↗
#criticism-of-the-koran #death #destructive-cult #houris #islam
We have to look at the figures of speech a writer uses, his images and symbols, to realize that underneath all the complexity of human life that uneasy stare at an alien nature is still haunting us, and the problem of surmounting it still with us. Above all, we have to look at the total design of a writer's work, the title he gives to it, and the his main theme, which means his point in writing it, to understand that literature is still doing the same job that mythology did earlier, but filling in its huge cloudy shapes with sharper lights and deeper shadows. [p.32] ↗
A man inherited a field in which was an accumulation of old stone, part of an older hall. Of the old stone some had already been used in building the house in which he actually lived, not far from the old house of his fathers. Of the rest he took some and built a tower. But his friends coming perceived at once (without troubling to climb the steps) that these stones had formerly belonged to a more ancient building. So they pushed the tower over, with no little labour, and in order to look for hidden carvings and inscriptions, or to discover whence the man's distant forefathers had obtained their building material. Some suspecting a deposit of coal under the soil began to dig for it, and forgot even the stones. They all said: 'This tower is most interesting.' But they also said (after pushing it over): 'What a muddle it is in!' And even the man's own descendants, who might have been expected to consider what he had been about, were heard to murmur: 'He is such an odd fellow! Imagine using these old stones just to build a nonsensical tower! Why did not he restore the old house? he had no sense of proportion.' But from the top of that tower the man had been able to look out upon the sea. ↗
The degree of rigidity is a matter of profound interest in the study of literary fictions. As an extreme case you will find some novel, probably contemporary with yourself, in which the departure from a basic paradigm, the peripeteia in the sense I am now giving it, seems to begin with the first sentence. The schematic expectations of the reader are discouraged immediately. Since by definition one seeks the maximum peripeteia (in this extended sense) in the fiction of one's own time, the best instance I can give is from Alain Robbe-Grillet. He refuses to speak of his 'theory' of the novel; it is the old ones who talk about the need for plot, character, and so forth, who have the theories. And without them one can achieve a new realism, and a narrative in which 'le temps se trouve coupé de la temporalité. Il ne coule plus.' And so we have a novel in which,. the reader will find none of the gratification to be had from sham temporality, sham causality, falsely certain description, clear story. The new novel 'repeats itself, bisects itself, modifies itself, contradicts itself, without even accumulating enough bulk to constitute a past--and thus a "story," in the traditional sense of the word.' The reader is not offered easy satisfactions, but a challenge to creative co-operation. ↗
Герой интересует Достоевского не как явление действительности, обладающее определёнными и твёрдыми социально-типическими и индивидуально-характерологическими признаками, не как определённый облик, слагающийся из черт односмысленных и объективных, в своей совокупности отвечающих на вопрос «кто он?». Нет, герой интересует Достоевского как особая точка зрения на мир и на себя самого, как смысловая и оценивающая позиция человека по отношению к себе самому и по отношению к окружающей действительности. Достоевскому важно не то, чем его герой является в мире, а прежде всего то, чем является для героя мир и чем является он сам для себя самого. Это очень важная и принципиальная особенность восприятия героя. Герой как точка зрения, как взгляд на мир и на себя самого требует совершенно особых методов раскрытия и художественной характеристики. Ведь то, что должно быть раскрыто и охарактеризовано, является не определённым бытием героя, не его твёрдым образом, но последним итогом его сознания и самосознания, в конце концов последним словом героя о себе самом и о своём мире. Следовательно, теми элементами, из которых слагается образ героя, служат не черты действительности – самого героя и его бытового окружения, – но значение этих черт для него самого, для его самосознания. Все устойчивые объективные качества героя, его социальное положение, его социологическая и характерологическая типичность, его habitus, его душевный облик и даже самая его наружность, то есть все то, что обычно служит автору для создания твёрдого и устойчивого образа героя – «кто он», у Достоевского становится объектом рефлексии самого героя, предметом его самосознания; предметом же авторского видения и изображения оказывается самая функция этого самосознания. В то время как обычно самосознание героя является лишь элементом его действительности, лишь одною из черт его целостного образа, здесь, напротив, вся действительность становится элементом его самосознания. Автор не оставляет для себя, то есть только в своём кругозоре, ни одного существенного определения, ни одного признака, ни одной чёрточки героя: он все вводит в кругозор самого героя, бросает в тигель его самосознания. В кругозоре ↗
Возвращение «Земную жизнь пройдя до половины», остановился я. И повернулся спиною к будущему: «там не ждут меня» - и пройденным уже путем пошел. Я вышел вон из ряда тех, кто испокон веков, обманываясь, ожидает, что выпадет счастливый случай, ключ повернется, истина откроется – откроются врата веков, и кто-то молвит: «Нет ни врат и ни веков». Я позади оставил улицы, и площади, и греческие статуи – в холодном свете утра, и только ветер был живым среди могил. За городом – поля, а за полями – ночь и пустыня: то сердце одинокое мое – ночь и пустыня. И в свете солнца камнем стал я, зеркалом и камнем. Затем – осталась позади пустыня – стал морем и над морем – черным небом, огромным камнем с полустертыми словами: «Нет звезд во мне». И вот – пришел. Врата разрушены, и ангел мирно дремлет. А за вратами – сад: густые кроны, дыхание камней, почти живых, магнолий сон глубокий, и свет – нагой среди стволов нарядных. Вода потоками-руками обнимает цветущий луг. И в центре – дерево и девочка-дитя; о, солнечный огонь ее волос! И нагота меня не тяготила: я был в воде и воздуху подобен. Укрытая сиянием зеленым древа, уснувшая в траве, она была – оставленное ветром белое перо. Ее поцеловать хотел я, но воды журчанье вдруг пробудило жажду, я склонился над зеркалом воды и на себя взглянул. И я увидел: рот, искаженный жаждой, мертвым был; о, старец алчущий, о, виноградная лоза, агония огня! Я наготу свою прикрыл. И тихо вышел. Смеялся ангел. И поднялся ветер, и мне глаза песком засыпал ветер. Песок и ветер – то мои слова; не мы живем, нас создает живыми время. ↗
